— А они все такие крохотули?

— У большинства вообще-то еще меньше.

— Можно потрогать?

— Если считаете необходимым.

— Ну только погляди!

— Вот, видите — вы его рассердили.

— И где ж ты пропадал, во имя бога? — спросила она. — Отец чуть с ума не сошел, тебя разыскивая. Они с капитаном ездили в поисковые партии каждый день до самого вечера, а рыцари тем временем в замке безобразничали. Мой господин аж в Эдинбург солдат отправлял насчет тебя узнавать. Столько хлопот, что за одно это тебя следовало бы утопить.

— Ты и впрямь по мне скучала? — Я нащупал на поясе шелковый кисет, прикидывая, когда лучше пустить в ход чары. И как только она станет околдована — как мне использовать эту власть над ней?

— О нем давно уж должна печься Регана, но когда он переместит свою сотню чертовых рыцарей в Корнуолл, опять настанет мой черед. А весь этот сброд у себя в замке я больше терпеть не могу.

— Что говорит лорд Олбани?

— Он говорит то, что я ему велю. Все это невыносимо.

— Глостер, — рек я, предлагая ей идеальный образчик отсутствия логики, обернутый в загадку.

— Глостер? — переспросила герцогиня.

— Там обитает добрый друг короля. Это как раз на полпути отсюда до Корнуолла, и граф Глостерский не осмелится отказать ни герцогу Олбани, ни герцогу Корнуоллу. Ты не оставишь престарелого отца, однакож он и под ногами путаться не будет. — Раз ведьмы предупредили, что Харчку там грозит опасность, я был исполнен решимости повесить всех собак на Глостера. Я шлепнулся на пол у ног герцогини, Кукана разместил на коленях и стал ждать. Кукла и я задорно щерились при этом.

— Глостер… — задумчиво произнесла Гонерилья, и наружу просочилась крохотная усмешка. Она взаправду могла быть очень мила — если забывала, что жестока.

— Глостер, — повторил Кукан. — Песьи ятра всей окаянной западной Блятьки.

— Думаешь, согласится? Он же не так наследство разделил.

— На Глостер не согласится, но согласится поехать к Регане через Глостер. А прочее оставь своей сестре. — Я должен ощущать себя изменником? Нет, старик сам все это накликал на свою голову.

— А если не согласится она? А у него вся эта орава? — Теперь она смотрела прямо мне в глаза. — Власть слишком велика для скорбного умом.

— И вместе с тем вся власть над королевством была в его руках — тому и двух месяцев не миновало.

— Ты его не видел, Карман. Раздел наследства, изгнание Корделии и Кента — то были цветочки. Ты пропал — так ему совсем поплохело. Ищет тебя, охотится, сетует на те времена, когда служил солдатом Христа, а через минуту взывает уже к богам Природы. С таким боевым отрядом, чуть только он заподозрит, что мы его предали…

— Отними их, — сказал я.

— Что? Да как я могу?

— Ты видала моего подручного, Харчка? Он ест руками или ложкой, потому что нам страшно давать ему нож или вилку — острыми концами он может кого-нибудь покалечить.

— Не тупи, Карман. Что делать с отцовыми рыцарями?

— Ты им платишь? Вот и забирай. Ради его же блага. Лир со своим рыцарским кортежем — как дитя, что бегает с острым мечом. Неужели это жестокость — отнять у него смертоносную игрушку, на кою ему не хватает ни сил, ни мудрости? Скажи Лиру, что он должен отказаться от полусотни рыцарей с их обслугой, — они останутся здесь. Скажи ему, что они явятся по первому же его требованию, когда он вернется к тебе.

— Полсотни? Всего-то?

— Сестре хоть немного оставь. Отправь Освальда в Корнуолл с этим планом. Пускай Регана и Освальд поспешат в Глостер, чтоб оказаться там к приезду Лира. Может, самого Глостера перетянут на свою сторону. Рыцарей распустят, и тогда два седобрадых старца смогут вместе вспоминать славные деньки — и вместе ползти к могиле в мирной ностальгии.

— Да! — У Гонерильи аж захватило дух от восторга. Такое я и раньше видел. Это всегда хороший знак.

— Быстро, — сказал я. — Отправляй Освальда к Регане, пока солнце не село.

— Нет! — Гонерилья вдруг резко подалась вперед — аж груди из платья вывалились. Они привлекли мое внимание гораздо сильнее ногтей, впившихся мне в плечо.

— Что? — сказал я. Бубенцы моего колпака были всего в пальце от того, чтобы зазвякать в ее декольте [75] .

— Не будет Лиру мира в Глостере. Поди не слыхал? Сын графский Эдгар — изменник.

Не слыхал? Не слыхал? Ну разумеется, план ублюдка осуществлялся.

— Само собой, слыхал, госпожа, — а где, по-твоему, я был?

— Аж в Глостере? — Она задышала чаще.

— Вестимо. И вернулся. Я тебе кое-что привез.

— Подарок? — Серо-зеленые глаза ее стали восхищенными, расширившись, как в детстве. — Быть может, я тебя и не повешу, Карман, но наказанье тебе полагается.

И госпожа схватила меня и повалила лицом вниз к себе на колени. Кукан скатился на пол.

— Госпожа, быть может…

Шлеп!

— Вот тебе, дурак, не рай. Не рай. Не рай. Поэтому отдай. Отдай. Отдай. — По шлепку на каждый ямб [76] .

— Кровавый пиздец, полоумная прошмандовка! — Я вырывался. Зад мне жгло отпечатками ее ладони.

Шлеп!

— О боже праведный! — сказала Гонерилья. — Да! — Она уже ерзала подо мной.

Шлеп!

— Ай! Ладно, это письмо! Записка, — сказал я.

— И попочка у тебя будет вся красная, как роза!

Шлеп!

Я проелозил по ее коленям, вывернулся, схватился за ее дойки и подтянулся. Теперь я сидел у нее на коленях.

— Вот. — Я вытащил из камзола запечатанный пергамент.

— Рано! — рекла она, стараясь перевернуть меня обратно и возобновить шлепанье по попе.

А потом жамкнула мне гульфик.

— Ты жамкнула мне гульфик.

— Еще бы — отдавай, дурак. — Теперь она попробовала сунуть мне под гульфик руку.

Я залез в шелковый кисет и вытащил один дождевик — все время стараясь хоть как-то оберечь свое мужское достоинство. Где-то открылась дверь.

— Сдавай причиндал! — скомандовала герцогиня.

Ну что тут поделаешь? Я сдал. И фыркнул из дождевика ей под нос.

— От Эдмунда Глостерского, — сказал я.

— Миледи? — В дверях покоев герцогини стоял Освальд.

— Водрузи нас на пол, дынька, — рек я. — Бздолову надо поставить задачу.

В покоях ощутимо припахивало победой.

В тот первый день много лет назад игра зашла гораздо дальше, а потом Освальд нам помешал впервые. Началось все, как обычно, с допроса любознательной Гонерильи.

— Карман, — сказала она, — поскольку ты вырос в женском монастыре, я бы решила, что тебе не понаслышке известно о наказанье.

— Знамо дело, госпожа. Мне изрядно досталось, но этим дело не кончилось. До сей поры я едва ль не каждодневно подвергаюсь инквизиции в этих вот покоях.

— Милый Кармашек, ты, должно быть, шутишь?

— Такова моя работа, сударыня.

Тогда она встала и выпроводила дам из светлицы мелкой капризной вспышкой. Когда все нас оставили, она сказала:

— А вот меня никогда не наказывали.

— Ну да, госпожа, вы же христианка — для вас никогда не поздно. — Я-то из Церкви ушел с проклятьями после того, как мою отшельницу замуровали, и в то время очень склонялся к язычеству.

— Никому не дозволено меня трогать, поэтому вместо меня всегда наказывают девушку. Шлепают.

— Вестимо, сударыня, так и должно быть. Королевский круп должен оставаться неприкосновенен.

— И мне все это забавно. Вот надысь на мессе я обмолвилась, что Регана, не иначе, пизда нестроевая, так мою девушку так отделали…

— Отделали б еще и не так, назови вы небо голубым, э? Порка за правду — еще б не забавно.

— Да не так забавно, Карман. А забавно как в тот день, когда ты учил меня человечку в лодочке.

То был лишь словесный урок, и случился он вскоре после того, как она попросила разъяснить ей про мужское достоинство. Но забавлялась она, вспоминая тот день, потом еще две недели, не меньше.